Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.
Потом Гриша представил себе, как Петька Ярушников доберется до Челябинска, как начальник губчека прочтет посланные им, Зимних, бумаги, и красная казачья лава, свистя клинками, кинется к Шеломенцевой.
— Вийна людей исть, а кровью запивае, — неожиданно проговорил Суходол, прерывая ход Гришиных мыслей. — Блукают по всьому свиту люди из зброею в руках. Нащо?
Гриша полол плечами, спросил:
— Соскучились по дому, дядя Тимофей?
Мрачное лицо Суходола на мгновенье осветила печальная улыбка:
— Кожному мила своя сторона. Кожна птичка свою писню спивае й свое гниздечко любыть. Як же по-иншому?
— А отчего же из своих мест... — Гришка замялся подыскивая подходящее слово, — утекли?
— З дурного розуму, — усмехнулся Суходол. — З пьяных очей облаял новую власть, та флаг червонный з конторы зирвал.
— Только и то?
— Буде з мене.
— Ну, за это пожурят да и только.
Суходол искоса посмотрел на Гришку, качнул головой:
— Кажи казкы!
— Да нет, зачем сказки? Я у них в чеке прохлаждался, — знаю. А дома большое хозяйство?
— Голый, як палець.
Оба замолчали и шли, не глядя друг на друга.
В землянке было тихо, сыро и сумрачно. На взлохмаченных нарах, обнявшись, спали Уварин и отец Иоанн.
Суходол молча залез на свободное место, лег и повернулся к стене.
Гриша снова вышел на воздух. Места на лежанке для него не осталось, да и не хотелось валяться рядом с этими разношерстными людьми, в духоте, без света.
«Не выпустить ли голубей? — думал Гриша, шагая к сосне, в которой были спрятаны птицы. — Карта и донесение должны быть как можно скорее в чека... Нет, нельзя Петьке сейчас идти в Челябу. Миробицкий и Абызов то и дело нападают на красноармейские посты. Петька один, и никакого опыта. Выходит, оба они, Зимних и Ярушников, обязаны потерпеть».
Дожди в этих местах на время кончились, и Миробицкий принял решение активизировать действия «армии». Он высылал небольшие банды в Дуванкульскую, Кичигинскую и Хомутинскую станицы, иногда рисковал нападать на советских и продовольственных работников вблизи Селезяна и даже у копей. Конники возвращались в Шеломенцеву с подводами, груженными хлебом, дважды приводили пленных. Трех красноармейцев и женщину в короткой юбке и красной косынке увезли на озеро Хохлан и там расстреляли.
Гриша узнал об этом, когда все уже было кончено. Миробицкий не брал его с собой в налеты, только изредка справлялся, не зажила ли рана.
Настя иногда говорила сотнику:
— Жили бы тихо, Дементий Лукич. Или вам скучно со мной?
— Отстань! — сердился Миробицкий. — Не мешай мне.
— Я дом ради вас бросила, — пыталась удерживать слезы Калугина, — а вы на меня внимания не обращаете. Не любите вы меня, Дементий Лукич.
Миробицкий поднимал на женщину синие студеные глаза, говорил сухо:
— Ты сама знаешь — люблю. Не до того мне сейчас, Настя.
Калугина знала: Миробицкий планировал на начало октября крупные операции в районе Каратабанской и Кичигинской станиц. И боялась за сотника.
Калугин, потирая бритую голову, щуря и без того узкие глаза, говорил сестре:
— Затащит он нас всех в петлю, Настька! Попомни мое слово... Сидел бы без шума, язви его!..
Грустно оглядывая красивую головку сестры, вздыхал:
— Беги отсюда, куда глаза глядят.
Казачка молчала.
Внезапно, в последних числах сентября, сотник разрешил своей «армии» «погулять». Для этого выделили полное воскресенье, с утра до поздней ночи.
В субботу из Хомутинки привезли железную бочку с самогоном, зарезали четырех припасенных кабанчиков, полсотни кур.
Во дворе заимки сколотили столы, накрыли их неведомо откуда взятыми скатертями.
К празднику Миробицкий отпечатал в типографии специальную листовку, призвав «голубую армию» не жалеть сил в боях.
В воскресенье, до света — Суходол и Уварин еще крепко спали на лежанке — Гриша Зимних медленно вышел наружу и, осмотревшись, отправился в лес. Он шел к старой поваленной сосне, в дупле которой томились без света и воли Петькины голуби.
Наступал решительный бесповоротный час схватки с Миробицким. Вся банда в сборе, она будет сегодня пить самогон, петь про Ермака и несчастную персидскую княжну. Только семь казаков несут постовую службу, охраняя подступы к Шеломенцевой заимке. Дорога из Еткуля и Селезяна на Челябинск открыта. Лишь бы у Чумляка не напороться Петьке на Абызова.
Голуби были на месте. Они сильно похудели, испачкались и неуклюже переваливались с лапки на лапку в своем ящичке.
Гриша посмотрел на их беспомощные движения, и пот обжег ему лоб: ослепли! Они ничего не видят!
Но тревога оказалась напрасной. Птицы, вынутые из темного дупла на волю, просто еще не освоились со светом. Гриша, сильно прислушиваясь к лесным звукам, вынул голубей из ящичка и посадил на землю: пусть оглядятся.
Бледный рассвет медленно проникал в лесную чащу; но вот солнце поднялось выше, брызнуло лучами и стало почти приметно карабкаться вверх.
Голубь — он был крупнее и чуть грубее голубки — медленно выпрямил шею, звучно помахал крыльями — и вдруг, будто его кто испугал, кинулся в просвет между деревьями, пронесся зигзагом возле крон и вырвался в чистое небо. Вслед за ним метнулась голубка.
Гриша, не двигаясь с места, прислушался. Все было тихо. Тогда он лег на опавшие листья и закрыл глаза.
Через пятнадцать минут, от силы через полчаса, птицы будут на месте. И Петька Ярушников, свой пролетарский парень Петька Ярушников спешно пойдет в Челябу. Может, ему выпадет удача — и сыщется попутная подвода. Тогда сорок верст до города — вовсе не страшное дело.
Все время, пока Гриша находился здесь, он вынужден скрывать свою ненависть, свое презрение к банде. Он даже старается почти вовсе не думать об этом, чтоб взглядом или словом не выдать себя.
Но, может, уже завтра все кончится, и он снова будет со своими, с дорогими красными товарищами, со всей своей Рабоче-Крестьянской Республикой, ради которой пошел на такое жесткое, трудное дело. И снова станет говорить людям то, что думает, и в глаза им будет глядеть прямо и твердо.
А Петьку он непременно перетащит в город и воспитает из него настоящего борца за мировую революцию под руководством товарища Ленина Владимира Ильича.
Неожиданно Грише пришла в голову смешная мысль: «А ведь трудно будет Петьку перетащить в город. Не захочет он бросать своих голубей».
Покачал головой, усмехнулся:
«Ладно, как-нибудь сговоримся».
В заимке ударили по рельсу. Тягучее звучание стали докатилось до леса совсем тихонькое, слабое. Миробицкий подавал знак собираться к столам.
